Когда Театру на Таганке исполнялось 25 лет, друзья театра отвечали на вопросы анкеты. Среди прочих был такой: “Ваши первых воспоминания о «Таганке»”. Зиновий Паперный, литературовед, писатель, пародист, отроумнейший и глубокий человек, написал: «Мою первую встречу с “Таганкой” не забуду никогда. “Таганка” тогда находилась еще не на Таганке. В ЦДЛ [ЦентральномДоме литераторов в Москве] шел спектакль “Добрый человек из Сезуана”, поставленный Юрием  Любимовым с группой ребят из Щукинского училища. Будущая “Таганка” сразу начала со своего звездного часа. Казалось, был даже не шум, а гром аплодисментов. И как молния среди этого грома, носилась по сцене Зинаида Славина».Образ актрисы был выделен из числа других талантливых студентов Ю.П.Любимова неслучайно.Говоря об этом “звёздном” спектакле режиссера, критики снова и снова писали о Славиной.«В спектакль Юрия Любимова … влилось щемящее, до боли острое сострадание к трагической судьбе вот этой, не всякой, не другой, а этой самой Шен Те. Доброе, прекрасное, слабое и женственное в своей героине Славина играла с предельной искренностью самовыражения. Она лирически беззаветно отдавалась трагедии, она – вопреки всем предостережениям Брехта – совершенно сливалась со своей героиней», - писал Константин Рудницкий. И еще, он же: «Первая актриса театра Зинаида Славина – с ее пронзительным, чуть хрипловатым голосом, с ее резкой и графически четкой пластикой, с ее тоненькой фигуркой гимнастки в черных брюках или в черной юбке и с ее огненным темпераментом – вела весь спектакль на высокой ноте. Поучительную, дидактическую брехтовскую притчу о Шен Те и Шуи Та актриса восприняла и сыграла с трагедийностью душераздирающей. Это слово – душераздирающая трагедия – я хотел бы особенно сильно подчеркнуть. Душа раздиралась надвое между стремлением жить по-человечески: любить, творить добро, дать жизнь ребенку – и необходимостью ради всего этого быть жестокой, бесчеловечной.В порыве к добру, любви Славина экстатически вдохновенна. Она отдается надежде и радости с самозабвением. Вся она – словно стремительный полет к счастью. К счастью летит ее низкий, порывистый, трепетный и властный голос. Счастье обещает ее уверенная, точная, легкая, летящая пластика. Но как все меняется, когда Шен Те настигает очередная беда! Те же руки, которые только что взлетали, как крылья, свободно и широко, теперь становятся ломкими, усталыми. Гибкое тело стягивается горем в мучительный узел, валяется, обессилевшее, на полу… Голос начинает метаться, отчаянно вибрировать. Перевоплощение неизбежно, добро должно стать злом, Шен Те обязана принять облик Шуи Та. Котелок, черные очки, брюки, тросточка – вот и все, что для этого требуется. Но пластика актрисы теперь надменна, все движения сухи и резки, жесты повелительны. Голос звучит холодно и безучастно. В нем нет ни одной нотки сострадания. Таковы две – кажется, несовместимые, половинки одной души. Но высшее торжество Славиной в том и состоит, что она доказывает их взаимную связанность, их органическую и неизбежную слитность»  (К. Л. Рудницкий. Спектакли разных лет. М.: Искусство, 1974, сс. 296 – 301). Игре Славиной специально посвятил статью Вадим Гаевский. Он писал:«Славина играет, как играть не принято, как играть нельзя. Эти исступленные крики, эта взвинченная патетика, эта нещадная растрата нервной энергии возвращают нас к полулегендарным временам актеров-романтиков. Актриса “нутра” в театре на Таганке? <…> Даже брехтовскую пьесу-притчу она играет как поэтическую драму, возвращая дидактика и диалектика Брехта к далеким его экспрессионистским истокам. Это Брехт, преломленный через иной национальный темперамент, через традицию полупричитаний-полупроклятий, через Марину Цветаеву (недаром ее стихи введены в спектакль в качестве зонга); это Брехт, в которого добавлена капля женской крови, Брехт кровоточащий, – такого Брехта мы еще не знали» (В. М. Гаевский. Славина // Театр, 1967, №2, сс. 75-78). После “Доброго человека” у Зинаиды Славиной были другие роли, также прекрасные. Об одной из них – в поэтическом спектакле “Павшие и живые” Наталья Крымова писала: “Когда З. Славина читает в “Павших и живых” стихи О. Берггольц, суть не только в том, насколько точно и тонко она передает смысл этих стихов. Мне совершенно ясно, что она точно так же, как эти, поняла и пережила еще и стихи С. Гудзенко, что звучат в конце, и судьбу Э. Казакевича, о которой рассказано в середине, и вообще весь смысл, все содержание спектакля прошло через одну эту актрису. Она играет так, будто одна в ответе за спектакль. Точно так же играют все остальные» (Наталья Крымова. Павших памяти священной.// Театр, 1966, №4, сс.49 – 52).